«Хотя мне, как и многим из нас, думается порой, что она не очень-то и счастлива, – писала Памела о свояченице Гарриманам, – она из тех, кто так просто не сдается, – и вполне уверена, что всё в конце концов выправится». В отличие от множества людей молодого поколения (включая саму Памелу), благоденствовавших в войну благодаря умению жить сегодняшним днем и вкушать все доступные радости так, будто этот день последний, Сара, похоже, была «не против терпеливо дожидаться, когда сбудется всё то, во что она верит». В один из редких для неё моментов самоанализа Памела заключила: «По-моему, мне бы следовало у неё этому поучиться»{431}.

Война подарила Саре возможность реализовать себя в работе и глубже прочувствовать свою связь с отцом, но чего-то важного ей по-прежнему недоставало. Тут-то она и познакомилась с Гилом Уайнантом. Американский посол в Великобритании, как и Гарриманы, в годы войны часто гостил по выходным в Чекерсе и входил в ближний круг Черчилля. Имеющий за плечами два срока на посту губернатора штата Нью-Гэмпшир республиканец Уайнант сменил Джозефа Кеннеди во главе посольства в 1941 году. Кеннеди был ярым сторонником умиротворения нацистов, и к тому же, судя по всему, заботился об интересах исключительно именитых и богатых людей; Уайнант же, бывший школьный учитель, оказался полным антиподом Кеннеди и в первом, и во втором плане.

В отличие от лощёного Гарримана, пятидесятидвухлетний Уайнант особой красотой не блистал. Гил был мужчиной тёплым и очаровательным, но будто овеянным какой-то меланхоличностью, что побудило Кэти Гарриман ехидно заметить, что ему, верно, недостает для счастья «какого-то дела, во имя которого можно было бы возложить на себя венец священномученика [sic]»{432}. Понятно, что Кэти была в полном неведении о горестях, реально тяготивших Уайнанта. Его жена Констанция, не выдержав лондонской жизни, вернулась в родной Нью-Гэмпшир, и брак их, по сути, распался. А вскоре после этого пришло известие о том, что его сын Джон Гилберт Уайнант-младший попал в плен к нацистам после того, как был сбит его бомбардировщик B-17, и оказался в заключении в печально известном замке Кольдиц, переоборудованном под концлагерь строгого режима для особо важных персон из числа военнопленных{433}.

Возможно, именно созвучность их меланхоличного мировосприятия и чувства своей уязвимости и привлекли Сару Черчилль и Гила Уайнанта друг к другу. Уайнант хотя и был даже старше Вика Оливера, зато являлся частью мира большой политики, а только в этом мире Сара чувствовала себя относительно спокойно. Вскоре между ними завязался тайный роман. Хотя раньше именно Уинстон был для неё родителем-конфидентом, у которого Сара искала совета и утешения по поводу своих сердечных дел, говорить с ним столь же прямо о Уайнанте она была не в праве. Посол был официальным связным между Уинстоном и Рузвельтом, и, поведав о своей связи с Гилом, она поставила бы отца в неловкое положение. Вот и случилось так, что, подобно связи между Памелой Черчилль и Авереллом Гарриманом, на которую Уинстон намекал, но ни разу не признал её открыто, роман Сары с Уайнантом также стал любовной интригой, о которой её «отец подозревал, но не говорил»{434}.

Вместо него Сара обратилась к матери. Клементина к былым романам дочери особого интереса не питала, – разве что сплетен о перипетиях брака Сары с Виком Оливером своим светским друзьям (вроде всеобщего любимца драматурга Ноэла Кауарда) выложила с три короба{435}. Но Сара с тех пор повзрослела, а Клементина вдруг открыла в себе способность общаться с дочерью как с родственной душой, чего за нею раньше не водилось. Так всепрощающая и незлопамятная Сара неожиданно обрела в лице матери тёплую и любящую подругу. Способствовало взаимопониманию и неимоверное восхищение, с которым Клементина относилась к Уайнанту.

«Ты там с моим посликом случайно не флиртуешь? – подначивала Сара мать в первом же письме из Ялты, будто зная наверняка, что Клементина это её письмо Гилу всенепременно покажет. – Если так, то приостановись на секундочку и передай ему от меня любящий привет, ладно?»{436}

За время отлучки Сары и Уинстона в Крым Гил Уайнант наведывался в гости к Клементине дважды. Во второй раз он даже вывез её на длинную пешую прогулку по окрестным полям. Клементина этим удобным случаем воспользовалась, чтобы в приватной беседе прояснить вопрос о намерениях посла в отношении её дочери. Роман военного времени – это одно, но ей нужно было позаботиться и о защите репутации и чувств Сары, как, впрочем, и её собственных. И она исподволь подвела разговор с Гилом к интересующему её вопросу:

– Ну а как у вас обстоят дела на личном фронте?

– Там всё будет в полном порядке, – заверил он её, пояснив, что они с женой твёрдо решили развестись сразу же по окончании войны.

Вскоре Клементина подробно рассказала об этом разговоре с Уайнантом в письме младшей дочери Мэри: «Сара не знает, что он мне об этом сообщил. Я чувствую, что так оно всё и случится. За исключением большой разницы в возрасте, они друг другу во всём абсолютно подходят»{437}. Во время войны никто и ни в чём не может быть уверенным, но тут Клементина позволила себе выразить сдержанный оптимизм по поводу перспектив счастливого будущего своей второй дочери. Конечно, ни Сара, ни Уайнант до окончания войны не освободятся, но на этот раз Сара, по крайней мере, связалась с человеком из мира политики, к которому принадлежит сама, понимает его и дорожит своим местом в этом мире, – и, стало быть, Сара вполне может рассчитывать на взаимность в этой своей любви, ибо она того воистину заслуживает. Между тем Сара, как приметила это проницательная Памела, действительно готова была ждать и надеяться на лучшее сколь угодно долго, в точности так же, как она надеялась на лучшее для всех людей и народов, чья жизнь оказалась перемолота войной, – будь то союзники или враги. Раз за разом, продираясь через пучину глубоких чувств и рискуя горько разочароваться, Сара выбиралась к свету надежды на лучшее, ибо такова была её природа, и принудить себя к иному восприятию действительности она была не в силах.

В этом плане она была чем-то сродни советскому адмиралу, который в тот день возил и водил Сару с её подругами по Севастополю, – тот являл им чудеса ровно такой же надежды на лучшее в своей способности видеть вместо руин то, что там некогда стояло и может со временем снова встать. Фактическое состояние Севастополя давало повод разве что оплакать прошлое без надежды на будущее, но адмирал предпочитал смотреть на это иначе. Перед тем как распрощаться с тремя заморскими гостьями, он ещё раз окинул город взглядом и медленно и внятно сказал, обращаясь к Саре: «Мы его отстроим заново – за пять лет – вот увидите. Вы вернетесь в Севастополь, в мой Севастополь, – и я вам его снова покажу, по-настоящему, хорошо?» И Сара ему пообещала, что они обязательно вернутся{438}.

Затем были три часа возвращения в кромешной тьме по горным дорогам, порою в каких-то дюймах над зияющими пропастями, – и к семи часам вечера три дочери вернулись в Ялту продрогшими и измотанными. Анна и Кэти у себя в Ливадии сразу же оставили все увиденные ими за день беды позади. А вот Сара просидела до поздней ночи за долгим письмом к матери, но образы руин Севастополя и голодающих румынских военнопленных так и продолжали лежать у неё на душе тяжким грузом.

Полученный пронзительный опыт странным образом напомнил ей о разговоре с отцом, который у них